М.И. Ненашев

Вл. Соловьев о судьбе Пушкина: господство схемы // Сквозь границы: культурологический альманах. Киров: ВятГПУ, 2002.

скачать статью в zip-файле, 10Кб

Вл. Соловьев о судьбе Пушкина: господство схемы

В работе Вл. Соловьева "Судьба Пушкина" (1897) можно выделить, во-первых, общие соображения по поводу личности и ее судьбы, во-вторых, рассмотрение в контексте этих соображений трагической судьбы русского поэта А.С. Пушкина. Рассмотрим сначала соображения.

"Есть нечто, называемое судьбой, - пишет Соловьев, - предмет хотя и не материальный, но тем не менее вполне действительный. Я разумею пока под судьбой тот факт, что ход и исход нашей жизни зависит от чего-то кроме нас самих, от какой-то превозмогающей необходимости, которой мы волей-неволей должны подчиниться" [1; с. 28] .

"Но вместе с тем, - продолжает Соловьев, - легко усмотреть, что власть судьбы над человеком при всей своей несокрушимой извне силе обусловлена, однако, изнутри деятельным и личным соучастием самого человека. Так как мы обладаем внутренними задерживающими деятелями, разумом и волей, то определяющая наше существование сила, которую мы называем судьбою, хотя и независима от нас по существу, однако может действовать в нашей жизни только через нас, только под условием того или иного отношения к ней со стороны нашего сознания и воли" [Там же].

Итак, есть, с одной стороны, в судьбе превозмогающая нас самих необходимость, которой мы подчиняемся в любом случае; но, с другой стороны, действие этой необходимости обусловлено отношением к ней нашего сознания и нашей воли.

Ниже Соловьев повторяет эту мысль: "В составе той необходимости, которою управляются наши жизненные происшествия, необходимо заключается и наше собственной личное отношение к этой необходимости; а это отношение, в свою очередь, необходимо связано с тем, как мы понимаем господствующую в нашей жизни силу, так что понятие наше о судьбе есть также одно из условий ее действия чрез нас" [Там же].

Если мы присмотримся к этим положениям, то обнаружим, что Соловьев воспроизводит в несколько измененном виде собственные идеи о том, как соотносится моральный долг индивида или нации и их свобода, высказанные в более ранней работе "Русская идея" (1888). Эти идеи суть следующие. Моральный долг личности или нации состоит в том, чтобы подчинить свою сущность органическому целому, составной частью которого является данная личность или нация. Свобода же морального существа проявляется в том, что оно может подчинить либо не подчинить свою сущность интересам органического целого. Под органическим целым понимается должное общественное состояние, в котором безусловно господствуют христианские ценности.

Именно в этом смысле Соловьев использует часто цитируемое им в работах о России евангельское изречение "Положить душу свою, чтобы спасти ее". Согласно той интерпретации, которую дает этому изречению Соловьев, моральное существо в акте нравственного подвига может положить душу свою, т.е. собственную сущность, на службу целому - христианскому всечеловечеству, и посредством такой потери души на самом деле реализует, т.е. спасает, свое призвание или ту идею, которую мысль Бога полагает относительно этого существа. И тогда вступает в действие закон жизни, и существо несет божественную идею "в сердце своем и в судьбах своих как благословение" [2; с. 221].

Но моральное существо в своей свободе может уклониться от осуществления нравственного подвига и сохранить, т.е. сберечь, собственную сущность в эгоистическом состоянии "в себе, чрез себя и для себя". Тогда вступает в действие закон смерти, и существо несет божественную идею в сердце своем "как проклятие" [Там же]. Это и будет означать, если проводить до конца параллель с евангельским изречением, действительную потерю души моральным существом [См.: 3].

Аналогичное место о двух способах осуществления личностью своего морального долга, или призвания, законе жизни и законе смерти мы находим в работе "Судьба Пушкина". Приведем его: "Все многообразные пути, которыми люди, призванные к духовному возрождению, действительно приходят к нему, в сущности сводятся к двум: или путь внутреннего перелома, внутреннего решения лучшей воли, побеждающей низшие влечения и приводящей человека к истинному самообладанию; или путь жизненной катастрофы, освобождающей дух от непосильного ему бремени одолевших его страстей" [2; с. 52].

Дальнейшим шагом должно последовать определение объективной сущности разбираемой личности, а затем объявление, что смысл ее существования состоит в подчинении этой сущности если не христианскому всечеловечеству, то жизни хотя бы того общества, членом которого эта личность является. А после выстраивания дилеммы "закона жизни либо закона смерти" применительно к данной личности, должно быть прослежено как личность или находит в себе силы преодолеть состояние "в себе, чрез себя и для себя", сознательно подчинив свою сущность интересам жизни общества, или, наоборот, не найдя в себе силы преодолеть это состояние, терпит жизненную катастрофу.

Поразительно, насколько податливым материалом оказывается жизнь Александра Сергеевича Пушкина для схемы Соловьева. Несомненный поэтический гений Пушкина бесконечно упростил задачу определения его объективной сущности как конкретной личности, а следовательно, и определение смысла существования, или, если выражаться формулировками "Русской идеи", - той присущей данной личности истинной идеи, которая предвечно установлена в плане Бога.

Соловьев отмечает, что уже в возрасте около тридцати лет Пушкин начинает тяготиться самоцельным существованием в качестве поэта. "Он понял, - пишет Соловьев, - что "служенье муз не терпит суеты", что "прекрасное должно быть величаво", т.е. что красота, прежде чем быть приятною, должна быть достойною, что красота есть только ощутительная форма добра и истины" [1; с. 37].

В средние века Пушкин мог бы пойти в монастырь, рассуждает Соловьев, "чтобы связать свое художническое призвание с прямым культом того, что абсолютно достойно". Но в XIX веке "ему удобнее и безопаснее было избрать другой род аскетизма: он женился и стал отцом семейства. С этим благополучно прошел для него период необузданных чувственных увлечений, которые могли бы задавить неокрепший творческий дар, вместо того, чтобы питать его".

"Но, становясь отцом семейства, Пушкин по необходимости теснее прежнего связывал себя с жизнью социальною, с тою общественной средою, к которой он принадлежал, и тут его ждало новое, более тонкое и опасное искушение".

Соловьев указывает, в чем должен был состоять при данных условиях смысл существования Пушкина. "Достигши зрелого возраста, Пушкин ясно сознал, что задача его жизни есть то служение, "которое не терпит суеты", служение тому прекрасному, которое "должно быть величавым". Так как он оставался в обществе, то его служение красоте неизбежно принимало характер общественного служения, и ему нужно было установить свое должное отношение к обществу" [Там же].

Из этих слов Соловьева следует, что смысл существования Пушкина как личности можно однозначно определить как подчинение общественному служению своей поэтической сущности. Подчеркнем, что выяснение смысла существования такой конкретной личности как Пушкин, оказалось, можно выстроить в виде чисто формального умозаключения, совершенно не принимая в расчет то, что думает о себе сама конкретная личность.

Умозаключение следующее. Большая посылка: смысл существования любой личности состоит в том, чтобы, преодолев состояние "в себе, чрез себя и для себя", сознательно подчинить свою сущность интересам жизни общества. Меньшая посылка: сущность данной личности состоит в поэтическом даре, т.е. в особо развитой способности воспринимать красоту. Заключение: смысл существования данной конкретной личности состоит в том, чтобы именно служение красоте приняло характер общественного служения.

Подчеркнем, что при таком способе рассуждения все другое, в том числе то, что сама личность могла бы избрать в качестве своего верховного долга помимо подчинения своей собственной сущности (в данном случае поэтического дара) общественному служению, - избрать, следовательно, независимо от своей собственной сущности, т.е. действительно свободно, - автоматически подпадает, если следовать рассуждениям Соловьева, под простое уклонение от реализации своего подлинного смысла существования. И поэтому должно быть приравнено всего лишь к упорствованию в эгоистическом сохранении состояния "в себе, чрез себя и для себя", что соответствует, между прочим, действию закона смерти. Сейчас мы увидим, как следование чисто формальной схеме предопределило весьма своеобразное понимание Соловьевым причин трагической гибели поэта.

Очертив задачу жизни Пушкина, приписав при этом собственное понимание этой задачи самому поэту ("Пушкин ясно сознал"), Соловьев пишет: "Но тут Пушкин, вообще слишком даже разделявший поэзию с житейскими отношениями, не захотел отделить законное сознание о своем высшем поэтическом призвании и о том внутреннем преимуществе перед другими, которое давал ему его гений, - не захотел он отделить это законное чувство своего достоинства, как великого поэта, от личной мелкой страсти самолюбия и самомнения. Если своим гением Пушкин стоял выше других и был прав, сознавая эту высоту, то в своем самолюбивом раздражении на других он падал с своей высоты, становился против других, то есть на одну доску с ними, а чрез это терял и всякое оправдание для своего раздражения, - оно оказывалось уже только дурною страстью вражды и злобы" [Там же; с. 38].

Мысль этого фрагмента, весьма сложного по синтаксису, вообще говоря несколько противоречива. С одной стороны, признается, что Пушкин даже слишком осознавал различие между поэзией и мелкими страстями житейских отношений. Но, с другой стороны, Пушкину ставится в упрек, что законное чувство достоинства великого поэта не помешало ему поддаться самолюбивому раздражению на других и тем самым поставить себя на одну доску с ними. В этом самолюбивом раздражении и состояло то "новое, более тонкое и опасное искушение", о котором Соловьев упоминает выше.

И вместо того, чтобы задуматься, почему же осознание своего поэтического достоинства не помешало Пушкину встать против людей, не стоивших его гения, Соловьев, следуя своей схеме, приравнивает раздражение поэта к "дурной страсти вражды и злобы" и на основании этого собственного приравнивания лишает поведение Пушкина всякого оправдания.

Конечно, можно умозаключать следующим образом. Если моральное существо уклоняется от выполнения своего верховного долга, то оно подпадает под действие закона смерти. Фактом является трагическая гибель Пушкина, которую можно истолковать как подпадание под закон смерти. Следовательно, Пушкин уклонился от выполнения верховного долга. Но дело в том, что даже при истинности указанных посылок заключение о несомненном уклонении от верховного долга не является логически безупречным.

Проведем аналогию. Известно, что если число делится без остатка на 4, то оно четно. Теперь допустим, перед нами четное число. Так вот, совсем необязательно следует, что данное число должно делиться на 4 без остатка. Например, четное число 6 не делится без остатка на 4.

А что если истинный верховный долг Пушкина при том конкретном состоянии российского общества (николаевская Россия) все же состоял на самом деле не в подчинении своей поэтической сущности общественному интересу, а в чем-то совершенно ином? И Пушкин, осознав этот свой верховный долг, как раз не уклонился от него, но ему подчинился и пошел до конца, потому что не мог иначе? И погиб, исполняя этот свой истинный долг?

Соловьеву было известно другое толкование трагической гибели Пушкина, назвавшее поэта невольником чести. Если бы Соловьев следовал собственному методу, он должен был признать, что наличие другого мнения по поводу того же самого предмета, причем мнения по крайней мере тоже небезосновательного, не позволяет говорить о безусловной истинности его точки зрения. Так, во второй главе "Чтений о Богочеловечестве" Соловьев, на основании того, что материализму как философской позиции противостоят другие философские учения, делает вывод, что "Ематериализм как теория есть только одно из философских мнений и, следовательно, признание безусловной истинности этого мнения есть только произвольное верование" [2; c. 26].

Однако здесь он рассуждает иначе: "Если он [Пушкин] был тут "невольником", то не "невольником чести", как назвал его Лермонтов, а только невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался" [1; с. 47].

Приведем одну из современных точек зрения, развивающую формулу "невольник чести", отметив, что вполне разделяем ее. Это точка зрения философа Мераба Мамардашвили.

"ЕПушкин чуть ли не собственноручно, единолично хотел создать историю в России, пытаясь на деле доказать свою антитезу некоторым мыслям Чаадаева. Например, утвердить традицию семьи как частного случая Дома, стен обжитой культуры, "малой родины". Как автономного и неприкосновенного исторического уклада, в который никто не может вмешиваться, ни царь, ни церковь, ни народ. ЕИ принес себя в жертву своему принципу. Для меня очевидно, например, что он был выведен на дуэль не зряшной физической ревностью. Действительно, "невольник чести". Но чести не в ходячем, "полковом" ее понимании, а чести как устоя бытия, как элемента чуть ли не космического осмысления порядка и меры. В ней он утверждал и защищал также и гражданское достоинство и социальный статус поэта, всякого человека мысли и воображения" [4; с. 185-186].

Возможны, таким образом, разные толкования трагической гибели поэта. И важно подчеркнуть, что толкование, которое мы видим в работе Соловьева "Судьба Пушкина", определилось тем, что философ подчинил анализ трагической судьбы Пушкина заранее заданной умозрительной схеме.

Примечания

скачать статью в zip-файле, 10Кб